Лев Додин впервые поставил Шекспира, выбрав "Короля Лира", и сделал совершенно неожиданный спектакль. Его постановка выглядит ясной, прозрачной и необычайно изящной, словно речь идет не о страшной и почти безнадежной драме, какой всегда воспринимается эта пьеса, а о музыкальной пьесе Гайдна или драгоценной шкатулке. Здесь все необычно: вовсе не старый, мускулистый Король Лир с гривой черных волос, едва тронутых сединой, - Петр Семак. Шут-интеллектуал, похожий то ли на французского шансонье, то ли на Вертинского в костюме Пьеро, который не проговаривает, но пропевает всю правду о происходящем, аккомпанируя себе на фортепиано, - Алексей Девотченко. (Потом, чтобы эта нить правды не прервалась, клавиши заиграют самостоятельно.) Три прекрасные женщины в белом, три дочери: старшая, Гонерилья, - студентка додинского курса Елизавета Боярская, средняя, Регана, - Елена Калинина и младшая, Корделия, - тоже студентка Дарья Румянцева.
Это спектакль не о невиданных страстях, которые проживаются только на сцене и называются "шекспировскими", а о том, что происходит рядом, на расстоянии вытянутой руки, за соседней дверью. Там ведь тоже стареют люди и молодость думает о том, как несправедливо устроен мир: старики узурпировали власть и даже если готовы ею поделиться, то требуют взамен невозможного. Это драма на все времена, и совсем необязательно переживать ее, будучи королем, застигнутым бурей в чистом поле, - в четырех стенах она бывает не менее страшной и кровавой. Постановщик сознательно снижает пафос, лишает трагедию котурнов, и в этом ему помогает художник Давид Боровский, который предлагает минималистское, черно-белое визуальное решение: почти голая сцена и доски на заднике и по бокам, в виде ширм. Принципиальное значение имеет перевод Дины Додиной, удивительно точный и лапидарный: режиссер сознательно предпочел его классическим образцам, потому что ему нужно было сделать историю Лира узнаваемой.
Первая сцена, когда Лир по непонятной причине отдает власть и без всяких на то оснований изгоняет преданных Кента и Корделию, - самая загадочная. Даже Гете приветствовал в свое время спектакль, где она была опущена, и писал по этому поводу: "В этой сцене Лир является до такой степени нелепым, что впоследствии нельзя уже совсем обвинять его дочерей. Старика жалко, но сострадания к нему не чувствуешь". Лир в исполнении Петра Семака выглядит в этой сцене особенно нелепым: этот умный, полный сил и жизни правитель то ли издевается над всеми, то ли ставит какой-то странный эксперимент по выявлению сути человеческой. Он хотя и потребует в знаменитой сцене бури от своих спутников раздеться догола, потому что "человек как он есть - бедное, голое, двуногое животное", похоже, с самого начала знает, что бывают ситуации, когда порок и добродетель не спутаешь, под какими бы одеждами они ни прятались. В этом ему подыгрывает любимая дочь Корделия: они словно заговорщики, решившие разоблачить неискренних сестер и не подозревающие, как далеко может завести игра. Об этом с самого начала знают лишь верный Кент - Сергей Козырев и шут, предрекающий несчастье, но делающий это так музыкально и артистично, так невсерьез, что вовсе и не страшно.
Рядом понятную драму переживает другой отец: Глостер в исполнении Сергея Курышева похож на состарившегося интеллигента, который откровенно боится подросших сыновей с их новой ментальностью и брутальностью. Последнее обстоятельство особенно наглядно: незаконный его сын Эдмунд - Владимир Селезнев последовательно соблазняет и Гонерилью, и Регану, а законный Эдгар - Данила Козловский, спасаясь от неправедного отцовского гнева, раздевается догола, чтобы принять облик нищего. Эта вынужденная нагота потрясает его даже больше, чем страшная правда в финале, когда он встречает ослепленного отца. Для режиссера подобный ход имеет принципиальное значение: в сцене бури он заставит раздеться и Кента, и Шута, и даже Лира. Король хочет уподобиться нищему и кричит: "Прочь с меня все чужое". Настала пора отбросить видимости и понять истинное устройство человека и мира. Лир требует обнажения сути вещей: он даже просит Эдгара, чтобы тот разрезал грудь у Реганы, дабы увидеть, "что у нее около сердца". Нагота на сцене - это всегда сильный прием, шок, и Додин отважно использует его, потому что понимает: при постановке Шекспира явно недостаточно одной только чеховской трезвости и иронии. Не уверена, что его интеллигентные актеры по достоинству оценили смелость такого решения и с поставленной задачей справились. На мой взгляд, самый шекспировский персонаж в новом спектакле - это все-таки шут в замечательном исполнении Алексея Девотченко. Он один - целый театр, в котором трагического и смешного поровну, а грань между игрой и реальностью неуловима.
Как и всегда бывает в додинских спектаклях, каждый актер полноценно проживает свою историю, даже если у него всего несколько реплик, как у Игоря Иванова - Короля Французского. Осмысленность и одухотворенность существования артистов этой труппы на сцене, их особая энергетика совершенно неподражаемы, что и заставляет каждую премьеру в Малом драматическом театре Санкт-Петербурга воспринимать как событие. Такие же здесь и ученики: Елизавета Боярская получила самую выигрышную в спектакле женскую роль и справилась с ней превосходно. Ее Гонерилья подтверждает важную шекспировскую мысль, к которой он в итоге приводит и своего главного героя: "Нет в мире виноватых". Потому что своя правда есть и у нее, разрывающейся между любовью к порядку и дочерним долгом, ревностью к сестре и неутоленными женскими амбициями. В ее сцене впервые появляется удивительное белое платье в стиле елизаветинской эпохи - пышное и целомудренное одновременно, с необъятным кринолином и огромным воротником: служанки облачают в него свою госпожу, тотчас вспоминающую этикет и невольно приседающую в реверансе, когда изгнанный отец покидает ее дом.
В финале, после сумасшествия Лира и злодейства, совершенного над Глостером, зрителей ожидает удивительная сцена. Это танец трех женщин в нарядных белых платьях и одного статного немолодого мужчины - а не просто отца и дочерей. Погибли все - и правые, и виноватые, и теперь можно танцевать, выделывая замысловатые па. Церемонный и печальный танец напоминает не только о другой жизни, но и о другом театре, в котором было много костюмов, грима, париков, а чувства буквально сотрясали сцену. Тот театр был похож на цветущий сад. Времена большого стиля прошли, и теперь шекспировская драма воспринимается как обыденность. Корделия лежит на полу в обычной серой рубашке, а Лир просто опускается рядом и просит: "Мне больно. Расстегните пуговицу..." И только клавиши продолжают играть мелодию, на которую у людей уже не хватило сил.